Торговые будни
До открытия магазина продавцов набирали ещё семь раз. Единственным, кто дожил до праздничного дня с разрезанием ленточки, оказался Максим. Его за это сразу же старшим продавцом отдела аудио-видео техники сделали.
- Хорошо начинаешь, - пожал ему руку директор. – Всего две недели работаешь, а уже старший продавец. Головокружительная карьера.
Первый месяц в магазине на товар большие скидки установили. Народу – пушкой не прошибёшь. Рабочий день – двенадцать часов. Один выходной в неделю. Целых пятнадцать минут дают на обед. Правда, тут же поторапливают, но как поговаривают, в других торговых компаниях и за пять минут люди обедают.
«Вот такой он, капитализм, - рассуждал Максим. – Только попытаешься его понять, впустить в тело, так он сразу становится ещё более ужасным, чем раньше».
Двух принятых на работу грузчиков так никто и не видел. Где-то по подвалам прятались. Ну да ладно – фуры сейчас пореже стали приходить. Всего одна за два-три дня. Ерунда.
Каждое утро и каждый вечер – планёрка.
- Радостное известие у меня для вас, ребятушки! – объявил директор. – С завтрашнего дня в связи с большим наплывом покупателей продляем рабочий день на два часа. И отменяем выходные. Это даст вам возможность заработать ещё больше денег.
Понуро молчат работнички.
- Неужели вы не рады? – изумился он. - Неужели вы устроились сюда номер отбывать, а не деньги зарабатывать?
- Ура… - пронеслось робко по рядам.
- Вот так-то.
Вскоре продавцы стали от покупателей прятаться. Один в холодильник залезет, другой – в стиральную машину, третий рубашку снимет и полы ей натирает – вроде как уборщик.
- Где продавцы! – носилась по магазину озверевшая толпа покупателей. – Вы продавец? – спрашивали друг у друга. – Нет, нет, что вы! – испуганно отвечали заподозренные в причастности к торговле граждане.
Один замешкался ответить, за продавца его приняли.
- Выписывай стиральную машину! – за грудки взяли.
- Какой музыкальный центр больше басов качает? – за штанины хватают.
- Мы у вас вчера телевизор взяли, а как его обменять можно? – канючат.
- Да не продавец я, не продавец! – кричал истошно парень.
- Не ври, сволочь! Попался, не сбежишь теперь.
А Максиму совесть не позволяла прятаться. Он и так уже зол на себя до чёртиков был из-за этой совести. Понимал всем нутром, что используют его капиталистические силы зла, безбожно используют, выжимая все жизненные соки, а совесть всё равно не позволяла от людей скрываться.
- Я продавец! – говорил он, выходя к людям.
Те замирали, словно не веря в храбрость человека, который сам, добровольно выступил вперёд и назвался продавцом.
А потом – потом неслись на него, раскинув руки и вопя о своих желаниях и проблемах.
И пахал он, пахал, пахал…
Совесть – она такая. Именно на совестливых капиталисты и выезжают.
По ночам удавалось почитать.
«Тяжелый труд малолетних, ночной труд, вредные для здоровья производства, ужасные условия жизни, низкая оплата труда - вот лицо современной мануфактуры», - писал Маркс.
Сердце отзывалось болезненным сжатием, означавшим понимание и согласие.
За свободу!
За первый месяц продавцы зарплату не получили. Даже остались должны. Потому что из магазина загадочным образом пропала стиральная машина, холодильник, три телевизора, четыре музыкальных центра, семь видеомагнитофонов и три видеокамеры.
Сами виноваты – не досмотрели. Законы капитализма – придётся расплачиваться рублём.
На второй месяц – такая же история.
И на третий.
Долг каждого из продавцов уже за сто тысяч рублей перевалил. Как расплачиваться – никто не знает. Директор ввёл концлагерный режим – никого из сотрудников за территорию магазина не выпускать. Даже на ночь. Все здесь и днюют, и ночуют. По пирожку в день выдаёт. В долг записывает.
У магазина оцепление выставил с дубинками. Стоит кому наружу выбежать, его догоняют, дубинками мочат и обратно в магазин закидывают.
- Я не продавец! – кричит несчастный. – Я покупатель! Просто у меня такая же белая рубашка, как у продавцов.
- Не ври нам! – дубасят его церберы.
- Да правду я говорю, правду! – рыдает человек.
И действительно – увеличилось количество продавцов. Ну а что поделаешь – приходилось и новеньким, случайным людям, охранниками пойманным в работу впрягаться.
Идут месяцы, ничего не приносят карательные меры, всё равно товар бесследно исчезает. Долг продавцов уже к трёмстам тысячам на брата приближается. Стали люди понимать, что в вечную кабалу попали.
- Друзья! – вскочив на стиральную машину, закричал на весь магазин Максим. – Товарищи!
Обессилевшие продавцы остановились и подняли на него усталые глаза.
- Больше так продолжаться не может! – махал он руками и, сверкая глазами, вглядывался в понурые лица. – В двадцать первом веке мы попали в настоящее рабство. В угоду капиталистической жажде обогащения нас превратили в безмолвный скот. Нами понукают, над нами издеваются, на наших телах уже давно выжжено невидимое клеймо, свидетельствующее о нашем закабалении.
Засветились у продавцов глаза. Стали выпрямляться спины.
- Обманом, подлым обманом, - изливал душу Максим, - завладели нами невидимые эксплуататоры. С первого дня мы не получили ни копейки, и долги наши – подло сфабрикованные долги – настолько велики, что нам за всю жизнь не расплатиться с ними.
- Точно! – крикнул кто-то в ответ.
- Правильно говоришь! – донеслось из другого угла.
- Хватит терпеть!
Максим аж искрами сыплет:
- Неужели мы молчаливо будем дожидаться своей смерти? А, я вас спрашиваю?! Нам совершенно нечего терять, зато впереди, там, за оцеплением - свобода! Так давайте же прорвёмся к ней, братья! Давайте свергнем ненавистное директорское иго! Давайте освободимся наконец!
- За свободу!!! – завопили осмелевшие продавцы. – Вперёд, на штурм!
А в зал вперевалочку директор заявился.
- Это что это за беспорядки такие? – возмущённо оглядел территорию. – Хотите, подлецы ленивые, чтобы я вам ещё штрафы выписал?
Схватил Максим видеомагнитофон с полки и крикнул:
- Бей его, гада!
И магнитофоном тем прямо в директорскую морду запустил. Хорош удар! Опрокинулся директор, на спину шмякнулся. Набросились на него продавцы и всей подручной техникой валтузить начали.
- На тебе, изверг! – лупят его. – Получи, эксплуататор!
Завалили наконец холодильниками. Только кровавое пятно под ними расползается.
- Охранники на нас идут! – заметил Максим передвижение церберов. – Выстраиваем оборону. Дверной проход узкий, словно Фермопильский перешеек. Забрасывайте их пылесосами, спартанцы!
Полетели в охранников пылесосы. Одна разбитая голова, другая. Не прорваться душителям свободы, отступают.
- Хорошо! - кричит Максим. – Молодцы! Братва, тараньте стёкла стиральными машинами!
Хватают продавцы стиральные машины, волокут их к окнам и прямо в стекло врезают. Сыпятся на пол осколки.
- Есть проходы! – голосит Максим. – Вооружаемся ножами и скалками из посудного отдела и всем скопом вываливаемся на улицу! Организованно! Друг другу помогаем!
Выбрались на улицу продавцы. Струсившие охранники ещё в оцеплении стоят.
- Вперёд, на врагов! – завопил Максим. - Режь капиталистических псов! Свобода или смерть!
- Ура-а-а-а!!! – выдали громогласно продавцы и лавиной понеслись на охранников.
Их ряды дрогнули. Побежали гнусные часовые эксплуатации и частной собственности. Позорно побежали. А продавцы их догоняют и бьют, бьют. От души прикладываются.
Как-то само собой запелось.
- Ве-э-есь мир насилья мы разрушим!!! – радостные от победы, от собственного освобождения, от того, что смогли сбросить ярмо, заголосили продавцы. – До основанья, а зате-э-ем… Мы наш, мы новый мир постро-о-им…
Но тут милицейские сирены завыли, из машин люди в камуфляжной форме и с автоматами стали выскакивать.
«Не справимся, - лихорадочно вертелось у Максима в голове. – Идти против автоматов - самоубийство».
- Врассыпную, братцы! – отдал он команду. – Всем удачи! Ещё встретимся.
Бросились продавцы кто куда. Над головами пули засвистели. Максим почувствовал толчок в плечо, а потом на бегу стал наблюдать красивую картину: на плече его растекалось, всё более увеличиваясь, алое пятно.
«Ранен», - с удовлетворением и даже радостно подумал он.
Видимого ущерба рана не принесла. По спине колотила котомка с книгами Маркса. Он пробежал несколько кварталов, свернул в подворотню, перепрыгнул через деревянный забор и увидел перед собой остов строящегося здания. Людей поблизости не наблюдалось.
В здании он затаился на груде строительного мусора. Сердце радостно колотилось.
«Организованной борьбой можно добиваться результата, - проносились мысли. – Теперь я понимаю, что бороться нужно, что бороться необходимо. Есть в людях сила, есть злоба, чтобы свергнуть этот бесчеловечный строй! Надо собирать команду, дружину, войско – и завоёвывать власть. Это реально, это вполне реально».
Белой казённой рубашкой он перевязал рану. Ночь отлежался на стройке.
Братец Дениска и сестрица Настёна
Летит Денис на Дальний Восток, в город Биробиджан, столицу Еврейского автономного округа. Открывает здесь его предприятие представительство. А Денис – подумать только! – назначен директором филиала.
- Хорошо ты работал, - напутствовал его генеральный, - полезно. Сейчас новые горизонты перед нами открываются, новые задачи встают. Будем Дальний Восток завоёвывать, хочу тебя туда направить. Опыт у тебя есть, сейчас с любой работой справишься. Но смотри, облажаешься – ноги выдерну. Выбирай, куда бы отправиться хотел.
А Денис, ни секунды не раздумывая, выдал:
- Биробиджан.
Он насчёт этого города свои планы имел. К евреям ему хотелось. Любил он их очень.
Задачи перед филиалом торговые. Продукцию продвигать, рынок завоёвывать. Летит Денис в самолёте, гордый – до чёртиков, даже жопа светится, а всё равно волнительно. Трясёт его. Держит он на коленях книжку и иврит учит. Ну, чтобы евреи за своего приняли.
Настя склонилась над швейной машинкой и строчит оборку. Машина древняя, плохенькая, вот-вот кранты ей настанут, но работу тоже делать надо. Уф, готово!
Встаёт она, подходит с платьицем, что воспитанницы работного дома для кукол шьют, к наставнице, госпоже Симаковой и робко протягивает выполненную работу.
- А, Настька! – поворачивается та на шаги. – Соизволила наконец к десяти утра одно платье сшить. Три часа как работа идёт, а она лишь первое сделала!
- Простите, госпожа, там очень аккуратно надо было.
- Ну, что тут у тебя?
Платьице сшито на загляденье. Красивое, ажурное. Настёна – одна из лучших швей, но не говорить же ей об этом. Вдруг возгордится и закапризничает.
- Ой, ты господи! – вскидывает руками госпожа Симакова. – Ну опять туфта какая-то! Ну сколько раз вам говорить, как вот эти складки обшивать надо. А, сколько раз я вам это говорила? Сколько показывала? Ты думаешь, богатые тётеньки станут покупать для своих детей кукол, которые одеты в такие дрянные платья?
- Простите меня, - опускает голову Настя. На глазах её слёзы. – Я сейчас же всё переделаю, - тянет она руки к платью.
- Ступай! – отталкивает её наставница. Сама всё переделаю. Учишь вас, учишь, бестолочей! Придётся из зарплаты удержать за брак.
- Шолом! – приветствует Денис встречающую его челядь. – Шолом алейхем!
Челядь недоумённо смотрит большими глазами друг на друга. «Вот мы попались! - словно говорят их понурые взгляды. - Настоящего еврея над нами поставили! Теперь долбиться будем как Ясир Арафат».
- Кхм, кхм, - покашливает один в кулачок. – Вы знаете, Денис Тимофеевич… Несмотря на то, что это Еврейский автономный округ, здесь на иврите никто не говорит.
- На самом деле? – изумлён Денис.
Это одно из самых больших открытий в его жизни.
«Милый братец мой Максимка, - слюнявит Настя карандаш и под свет керосиновой лампы выводит кривые буквы на обрывке бумаге, - пишет тебе сестрёнка Настёнушка. Живу я хорошо. И мама живёт хорошо. И Дениска тоже. Про Вовку мы давно ничего не слышали, а от папы как не было никаких вестей, так и нет. Только о тебе сердце ноет, братик мой милый! Почему сестру не навещаешь, почему забыл о Насте? Или, может, ты работаешь не покладая рук и тебе некогда мне написать? Приезжай ко мне, милый мой Максимка! Очень я хочу с тобой повидаться, аж болею вся. Или напиши хотя бы, потому что сил нет жить в неведении».
Она складывает бумажку вчетверо и подписывает: «Брату Максиму».
- Кто это тут керосин жжёт? – слышится истеричный голос госпожи Симаковой. – Сейчас на месте прибью!
Настя быстро задувает лампу, ныряет под одеяло и замирает.
- Ну что, начнём совещание, - негромко говорит Денис (негромко – это специально, так надо) и следит за реакцией сотрудников.
Сотрудники напряжены и собраны. У каждого в руках ручка, на столе – блокноты. Они ждут распоряжений.
«Вот она, власть над людьми! – демонически хохочет в душе Денис. – Вот оно, торжество!»
- Сначала поговорим о маркетинговой политике… - многозначительно бросает он.
Пять утра, нещадно звенит будильник.
- Подъём! Подъём! – разносится по коридорам работного дома.
Дети бегут на улицу к умывальникам.
Настя подбегает к забору, просовывает руку сквозь прутья и опускает незапечатанное письмо брату в почтовый ящик.
- Не подведи меня, Максимка! – шепчет она.
Переход Максима через Уральские горы
- И всё же, - возразил Максим спутнику, - какие-то вульгарные у тебя представления о свободе. Не может человек быть абсолютно свободным в несвободном обществе.
Хиппи, с которым он познакомился три дня назад, продолжал улыбаться и мотать хайрастой головой.
- Свобода – она одна, - продолжал он гнуть свою линию. – И не бывает других свобод. Общество здесь совершенно не при чём. Оно всегда несвободно.
От пребывания в Саратове у Максима осталась одна сплошная досада. Ни копейки заработанных денег, ни гроша не положено на книжку. Ко всему прочему чуть в тюрьму не загремел. Пришлось скрываться от погони. Вот если только принимать как положительный опыт революционной борьбы…
Несколько дней по городу рыскали милицейские машины, в которые сажали всех, кто носил белые рубашки и чёрные брюки. Ну, а если у человека обнаруживался на груди бейдж, то его сразу же на улице забивали до смерти. Очень испугал властные и коммерческие структуры этот бунт продавцов. Сам федеральный министр МВД и председатель ФСБ на место приезжали, чтобы разобраться в чём суть да дело. А какой-то журналист-обозреватель на центральном канале плакался, что бунтарские идеи всё ещё насаждаются нашему народу из отсталых стран Латинской Америки. Позитива мало у людей, радости – к такому выводу пришёл акула журналистики.
Максим всё это не видел, но понял, что в городе оставаться нельзя. Ноги вынесли в чистое поле, где он наткнулся на бродячего хиппи, перебирающегося в Сибирь для продолжения духовного роста.
- То есть, - не унимался Максим, - ты не принимаешь на себя никаких обязательств перед обществом?
- Не-а, - мотнул головой хиппи.
- Перед своей страной?
- Да плевал я на неё!
- Перед своим народом?
- Блин, какую ты чушь плетёшь!
Они поднимались по каменистому склону. Заросли в этом месте особенно сгустились – приходилось буквально продираться сквозь ветви. Да к тому же подъёмы, спуски – нелегко. Горы, одно слово. Максим начинал подумывать, что хиппи потерял тропу, о которой хвастался, что знает её как свои пять пальцев. Но тот вышагивал уверенно.
- Значит, - загорался Максим, - тебе всё равно, что народ той страны, в которой ты живёшь, на языке которой ты говоришь, поставлен на колени? Тебе всё равно, что он порабощён и вымирает? Тебе всё равно, что им управляет кучка сволочей?
- Оставь эту революционную патетику для митингов, - поморщился хиппи. – Ты пытаешься навязать мне ложные ценности.
Гудели совы. Солнце за спиной опускалось за горы.
- Это трусливая позиция. От окружающей действительности не спрятаться. Она всё равно настигнет тебя. Другое дело, встретишь ты её лицом к лицу, или она вонзит нож тебе в спину.
- Это не моя действительность. Каждый творит вокруг себя собственную действительность. Ты создал себе свою, а я – свою. Твоя действительность полна злобы и страданий, а моя наполнена любовью. В мире есть только одна правда – любовь.
Максим усмехнулся.
- Поверь мне, недолго осталось любви править твоим миром. Недолго.
Хиппи сделал вид, что не расслышал его.
- Sheriff John Brown always hated me, - затянул он песню Боба Марли, - for what – I don’t know…
- Между прочим, - бросил Максим, - это революционная песня… Но петь я её не буду, потому что растафарианство, которое пропагандировал Марли – чуждое нам учение.
«Потеряны для борьбы эти хиппи, - подумал он. – Безвозвратно потеряны».
В Ека-ека-ека-теринбурге
Наутро перешли через горы, а тут и Екатеринбург нарисовался. Хиппи сразу в толпе растворился, даже «до свидания» не сказал. Такие они, неформалы. Себе на уме, неврастеники.
Максим только рад был от него избавиться. А то присматривать бы за ним пришлось.
Шёл по городу, по сторонам оглядывался. Решил: вот сейчас зайду в первое попавшееся заведение и работу там получу.
Зашёл.
К собственному удивлению, работу получил.
Заведение оказалось рекламным агентством. Приняли туда Максима легко, даже не спросили, где он работал раньше. О трудовой книжке вообще речи не шло. Да у Максима её и не было никогда.
- Поздравляю! – хитро посматривал на новую паству бородатый хозяин агентства. Шло кропотливое обучение новичков. Обучение занимало целых пятнадцать минут. – Раньше вы были никем, пылью под ногами сапог, шуршащей листвой, не удобренным грунтом, но теперь… - Он обвёл всех торжествующим взором, - теперь вы стали элитой, менеджерами среднего звена. На вас, только на вас держится экономика современной России. Да что России, всего мира! Белые воротнички, ангелы рыночной экономики, вот кто вы такие…
- А нельзя ли, - перебил его Максим, - более подробно узнать о системе оплаты?
Недовольный тем, что ему не дали договорить, бородач всё же ответил:
- Система простая: ищете клиентов, заключаете договор, получаете десять процентов. И самое главное – свободный график! Вот только вам, молодой человек, необходимо приобрести презентабельный костюм. В грязном свитере договор не заключить.
Максим не сразу поверил, что на Земле существует такая работа, на которой не надо пребывать с утра до вечера. Спи сколько хочешь, объясняли ему, делай что считаешь нужным. Только заключай по контракту в день и будет у тебя нос в шоколаде.
«Продажная, конечно, работёнка, - думал Максим, - питающая соками капиталистическую свиноматку, но где-то надо копейку зарабатывать. Да и время свободное будет».
На окраине Екатеринбурга, в частном доме, Максим снял комнатёнку у какого-то алкоголика, бывшего офицера. У того даже костюм приличный нашёлся.
- Носи, мил человек, коли надо! – великодушно махнул рукой алик.
- С первым же контрактом расплачусь, - пообещал ему Максим.
- Реклама печатная, щитовая, прочая - мыслимая и немыслимая, - долдонил он, заходя в какое-то заведение.
- Реклама? – изумилась пожилая тётенька в больших роговых очках. – Да вообще-то у нас детский сад.
- Ну и что? – не растерялся Максим. – Разве вам не надо состоятельных детей привлекать?
- Да мы бюджетная организация! У нас каждая копейка на счету.
- Нет, тётенька, - мотал головой Максим, - так дела не делаются. Ты шире на вещи посмотри, глубже. Мне же жить на что-то надо, правильно?
Чего-то не хотела она на вещи глубже смотреть.
- Ну хорошо, - рассматривал прайс-лист чэпэшник, - а какие у вас гарантии, что эта реклама окажется эффективной.?
- Гарантии давно известны, - ответил Максим. – Их вот уже несколько веков даёт теоретик рыночных отношений Адам Смит.
- Не знаю такого.
- Вот-те здрасьте! – изумился Максим. – Разве вы не молитесь ночами на его икону?
- Это шутка такая?.. Выходит, нет у вас никаких гарантий…
- Гарантии – в миллионах исследований адептов капитализма.
«Все они лживы, - тут же сказал сам себе, - но на слепой вере в капитализм и строится у вас, недалёких людей, вся ваша вшивая гарантия».
- Увы, - развёл руками предприниматель, - ваши условия нас не устраивают.
- Вы даже не представляете, - доказывал он секретарше директора завода железобетонных конструкций, в кабинет которой (о, чудо!) ему удалось прорваться, - насколько эффективно выставить щит с рекламой завода на футбольном стадионе.
- Да у нас сейчас, насколько я помню, - красила ногти на ногах секретарша, - футбольная команда играет во второй лиге. На футбол никто не ходит.
- Что вы, что вы! – замахал руками Максим. – У вас неверная информация. Екатеринбургская команда уже давно лидер Лиги чемпионов. Разве вы не видели вчера по «Евроспорту» трансляцию? Разве не видели, как наши сделали «Ювентус»?
- Надо же, - равнодушно пожала плечами секретарша, - а я и не знала. Но наш директор бобслеем увлекается, так что беспокоить его по этому вопросу нет смысла.
День шёл за днём, контрактов не было.
И вдруг Максиму улыбнулась удача.
- Вот! – принёс он в офис бумагу. – В газету.
Директор пробежал глазами текст: «Продам комод б/у, недорого. Телефон такой-то».
- Полтинник взял, - достал Максим из кармана купюру. – Надеюсь, правильно?
Бородач нашёл в себе силы поздравить агента.
- Вот он какой прыткий! – потрепал Максима по плечу. – Недели не прошло, а уже первая сделка! Чувствует моё сердце, далеко ты пойдёшь. Держи пять рублей, – вложил он Максиму в ладонь монету. – Так держать!
«Продаюсь, - вертелись мысли, - угасаю. Пытаюсь вырваться из капиталистической клети, а всё равно закрыт в ней на замок, состою в услужении и спасения не видно. Что делать? Кто виноват?»
Только «Капитал» спасал от дурных мыслей. Максим открывал том, погружался в чтение, и дух его вновь становился твёрдым.
«Удешевление рабочей силы путем простого злоупотребления рабочей силой женщин и малолетних, - вещал через века Маркс, - путем простого лишения труда всех тех условий, при которых труд и жизнь протекают нормально, путем жестокости чрезмерного и ночного труда в конце концов наталкивается на известные естественные границы, которые невозможно преступить, а вместе с тем на эти границы наталкиваются покоящееся на таких основаниях удешевление товаров и капиталистическая эксплуатация вообще».
Агитатор
В Екатеринбургском литературном кафе «У Осипа Эмильевича» – поэтический вечер. «Турнир поэтов» - так гласят черно-белые афиши, распечатанные на струйном принтере. «Приглашаются все желающие, - гордо добавлено в нижней части страницы, - владеющие даром стихосложения».
На тусовке - все местные бездари. Прыщавые и толстые девушки, очкастые и дистрофичные юноши. Дети одиночества и нервных заболеваний, не вписавшиеся в парадигму большинства.
Максиму это собрание показалось интересным с точки зрения революционной агитации.
Нескладные поэты порывисто рассекали ограниченное пространство заведения. У стойки бара было пусто, лишь изредка отдельный рифмоплёт-транжира тратил червонец на бутылку минеральной воды. Со всех сторон доносились приглушённые разговоры.
«Гумилёв тогда ответил на это проникновенными строками… Вот поэтому-то Волошин и замкнулся в своём рефлексивно-пульсирующем мирке… Но Ходасевич мигом поставил на место этого зарвавшегося юнца…» - шептали поэты с благоговейным трепетом.
Максим чувствовал себя здесь неуютно, но бодрился. Почему-то все поэты казались ему инвалидами, которых необходимо пожалеть.
- Дорогие гости! – объявил со сцены ведущий вечера, знаменитый уральский поэт Гиперболоид Четырнадцать, которого невозможно было не узнать по огромным очкам и отсутствию нескольких передних зубов. – Разрешите начать наш турнир. Прошу всех, кто желает почитать стихи, записываться у Верочки.
Со стульчика поднялась Верочка – круглая, словно мячик, девушка в бриджах.
- Пока продолжается запись, - объявил Гиперболоид, - я начну декламацию своих виршей.
И начал. Максим эту сумбурную и непонятную поэзию не воспринял, но далеко идущие выводы делать не стал. Он подошёл к Верочке и записался для выступления.
Поэт сменял поэта, все они несли редкостную ахинею. Тем не менее, всех их приветствовали аплодисментами, некоторых - весьма бурными. Одной девушке Максим тоже похлопал, она оказалась удивительно стройной и симпатичной. Впрочем, вполне возможно, что таковой она казалась лишь на фоне остальных.
Пришла его очередь.
- Товарищи! – бодро подскочил он к микрофону. – Братья! Не пора ли нам задуматься о положении дел в матушке-России, Родине нашей?
- Верлибр, - зашептались по рядам. – Актуальная поэзия левацкого толка.
- Крестьянин пашет, - выдавал Максим, - рабочий вкалывает, а буржуин-сволочь стрижёт купоны и спонсирует экономику наших политических противников. Скажите мне, кто позволил обществу заново разделиться на касты? Кто заинтересован во всеобщем неравенстве? Кто пытается сделать из народа послушное и тупое стадо?
- Не, вроде не верлибр, - шептались слушатели. – Рвано-аритмизированная прозаическая декламация…
- Ответ один: капиталистические силы зла. Они долго и целенаправленно разрушали экономику нашего государства, исподволь вбрасывали нам идеи о превосходстве частнособственнических отношений над социалистическими, использовали все возможные и невозможные способы давления и делали это с одной-единственной целью: завладеть промышленным и природным достоянием страны, которое по праву принадлежит народу.
- Да это вообще не поэзия! – крикнул вдруг кто-то. – Это какая-то гнусная пропаганда!
- Вы правы! – отозвался Максим. – Это не поэзия, это попытка открыть вам, людям, которые предпочитают прятать головы в песок, глаза на то, что происходит со страной и её народом. Посмотрите на себя: что вы имеете, во что вас превратили? Вы жалкие и нищие сумасшедшие, которые пытаются построить иллюзорную раковину искусства на пепелище. В вас есть интеллектуальный потенциал, вы ещё не потеряли способность к аналитическому мышлению. Почему вы молчите? Поднимайтесь на борьбу, ведите за собой людей. Мы ещё можем вернуть себе справедливое общественное устройство.
- Провокатор! – закричали из зала. – Хозяин кафе, предприниматель и депутат городского совета Осип Эмильевич Цибербюллер, выгонит нас на улицу, если мы позволим экстремистам устраивать здесь свои проповеди. Вон отсюда!
В Максима полетели тухлые яйца. В правилах поэтических турниров кафе «У Осипа Эмильевича» всегда было прописано, что не понравившийся публике поэт может быть закидан яйцами, но на практике этот пункт применялся впервые. Поэты торопились выбросить все яйца, что накопились за время воздержания.
Яйца попадали в лицо, в грудь, жёлто-белые ошмётки свисали с одежды Максима.
Он продолжал говорить:
- Одумайтесь, люди творчества! Творческий человек – прежде всего, честный и совестливый гражданин. Вспомните о своей совести, не выбрасывайте её на капиталистическую помойку ради пары лживых аплодисментов. В атмосфере чистогана не может существовать искреннего творчества.
Разухабившиеся поэты почувствовали вкус вакханалии и кинулись на Максима с кулаками. Драться они не умели, он быстро раскидал нападавших и во избежание незапланированных трагедий гордо покинул заведение.
- Если вы не проснётесь и не подниметесь на борьбу, - бросил он поэтам, - жернова капитализма превратят вас в труху.
