Голова болела уже два часа. Дмитриевич лежал на своем диване и тупо глядел в потолок. На потолке плясали отблески фар машин на улице. За стеной все время громко кричали, видимо, стараясь перекричать телевизор за другой стеной. Слышимость в хрущевках, как всегда, была на высоте. Кончалось воскресенье.
О том, чтобы что-нибудь сделать по дому, не могло быть и речи - как только Павел Ефимович вставал с дивана, он тут же валился на него обратно, схватившись за голову. Возможно, у него была температура, но его в данный момент это не интересовало. В данный момент его вообще ничего не интересовало.
Наступил один из тех моментов в его жизни, когда он пропитывался чувством брезгливого отвращения ко всему окружающему и особенно к самому себе. Приятель Дмитриевича однажды так сказал ему, полушутя-полувсерьез: «В любом еврее дремлет сионист, а в любом русском антисемит, причем оба иногда просыпаются. Ты - наполовину то, наполовину се, поэтому в тебе есть оба. Когда они в тебе просыпаются одновременно, ты начинаешь испытывать сам к себе острую расовую неприязнь».
Отчасти, это соответствовало истине. Одна половина Павла Ефимовича была заурядным обывателем, безразличным почти ко всему, довольным любым положением вещей, другая же никак не могла смириться с тем образом жизни, который вел Дмитриевич. В повседневной жизни обыватель в его душе доминировал над романтиком, но тот все же иногда вырывался на свободу. Надо ли говорить, как они друг друга презирали!
За стеной грянуло. Иначе назвать свалившийся на Павла Ефимовича поток музыки было сложно. «Там-там-там там-там тадам!». «Deep purple», - узнал Дмитриевич. Он сам слушал подобную музыку лет десять тому назад, еще в бытность студентом. Но теперь пресловутый «Дым на воде» его совсем не радовал, особенно если учесть его больную голову. Он схватил подушку и накрыл ей голову. Стало заметно тише. Собственно, настолько, что минут через пять больной Дмитриевич заснул.
И снился Дмитриевичу сон. Снилось ему, что он, Дмитриевич, падает в глубокий колодец, такой глубокий, что ни неба наверху, ни дна внизу не видно. В стенах колодца преспокойно живет всякая живность мелкая, эдакие забавные карлики. У них там квартиры, балконы. Сидят они в креслах, трубки курят, кошек гладят, на него, Дмитриевича, с любопытством смотрят.
Летел он так, летел, а потом рассердился - чего это они на него, Дмитриевича, пялятся, как будто он для их увеселения тут падает? Но потом Дмитриевич понял, что не знает, зачем падает, может быть и для их увеселения, и дальше он падал спокойнее.
Потом живность в стенах закончилась, стены гладкие, черные стали, очень похожие на кожу его новых ботинок. Потом там еще глаза появились. Просто глаза. Какой по пятаку, какой в ладонь, какой в тарелку. И все на него, Дмитриевича, смотрят.
А потом рядом с ним еще один падать начал, но не как Дмитриевич, руки-ноги растопырив, а расслабленно так, вольготно, как в кресле сидит. Сам в куртке обычной, джинсах, на носу очки кругленькие, а за спиной крылья торчат. Причем, крылья явно самодельные - две планки, а в них перья понатыканы. Впрочем, сделаны красиво, подумал Дмитриевич, затейливо так. И планочки отполированы до блеска, и перышки все как на подбор, одно к одному - серенькие с зеленым отливом, длинные жутко - самые длинные аж в метр.
«Из какой птицы, интересно, он их выдернул?» - подумал Дмитриевич. Падали они вместе уже долго, и начинал он скучать.
- Падаем, значит? - иного начала разговора ему на ум не пришло.
- Опаньки! - сказал попутчик и перевернулся вверх тормашками («И как у него очки не падают?» - подумал Дмитриевич).
- А где мы вообще?
- В Караганде! - засмеялся его попутчик. - В твоем сне, где же еще?
- А не разобьемся?
- Ну ты даешь, Дмитриевич! - покатился крылатый. - Да тут и дна-то нет. И вообще, уже утро. Ты сейчас проснешься.
- Как утро? - возмутился Дмитриевич. - Мы же не больше часа летим.
- Учи биологию, Дмитриевич! - засмеялся его попутчик, - В общем, до следующего сна! Ты меня еще не раз увидишь!
И Павел Ефимович действительно проснулся. А за окном действительно было утро. Утро понедельника. И работу он уже, конечно, проспал, потому что будильник не поставил. Но даже если бы и поставил, все равно не пошел бы. Дмитриевич был серьезно болен.
У него явно была высокая температура, все тело ныло, сильно болело горло. Огромным усилием воли он поднялся, доковылял до кухни и выпил аспирин. Температуру он решил не мерить, ему все равно было, сорок у него или сорок один, чая тоже себя заварить не заставил. На обратном пути к дивану взял с полки биологический энциклопедический словарь с твердым намерением прочитать про сон. Он лег, открыл словарь, тупо листал минут десять, а потом так опять и заснул - аспирин начал действовать. Снов ему теперь не снилось.
Через пару часов он проснулся. Словарь лежал перед ним, открытый на странице «Сомы - Сонные артерии», на которой прямо посередине раскинулась статья «Сон». Павел Ефимович прочел ее и почти ничего не понял. Впрочем, того, что он понял, ему хватило, чтобы перестать удивляться насчет продолжительности снов. Он отложил книгу и уставился в потолок, как вчера вечером.
Было заметно тише, чем вчера, только проезжающие машины изредка шумели за окном. Оно и понятно - был самый разгар рабочего дня. Павел Ефимович хотел думать о чем-нибудь возвышенном. Не думалось. Тогда он захотел подумать о чем-нибудь низменном. Все равно не думалось. Тогда он решил взять какую-нибудь книгу и почитать ее. Категорически не хотелось вставать.
Зазвонил телефон. Он поднял трубку только потому, что до нее можно было дотянуться рукой, не меняя позы. Это был Ендовин, сослуживец Дмитриевича. Интересовался, почему того нет на рабочем месте. Павел Ефимович объяснил. Ендовина взбесило, что Дмитриевич не вызвал врача и даже не померил температуру, но в общем объяснение было принято. Даже не прощаясь, Ендовин бросил трубку. «Хам» - подумал Дмитриевич. Впрочем, открытием это не было. Ендовин утруждал себя правилами приличия только при общении с начальством. Павел Ефимович всегда мечтал дать ему по морде, но на службе у него были бы после этого большие неприятности - Ендовин считался специалистом высокого класса и был в фаворе у начальства, а Дмитриевич нет.
После звонка Ендовина, Дмитриевич понял, что действительно надо лечиться. Но на большее, чем померить температуру, его опять не хватило. Было тридцать восемь и три. Он снова выпил аспирин и опять заснул (помимо болезненной сонливости, наложилось еще и то, что Павел Ефимович последние четыре дня спал по три часа, накачивая себя кофе).
Разбудил Дмитриевича звонок же. На этот раз дверной. Он глянул за окно и понял, что уже поздний вечер. Часы подтвердили догадку - девять. Позвонили снова. Он встал и, пошатываясь, пошел к двери. Температура снова успела подскочить.
На пороге стоял старый друг и сослуживец Дмитриевича, Владимир Николаевич Володарский, для него просто Вова. Видно было, что он сильно взволнован. В руках у него покоился сверток. В Дмитриевиче, как и в любом русском человеке при этом зрелище поднялась волна беспокойства. «Что-то случилось» - понял Дмитриевич.
- Что-то случилось? - обеспокоенно спросил он.
- Что? А? - Володарский явно не ожидал вопроса. - Ну это… Ты же и случился! Ендовин разорался сегодня, что ты своими болезнями ему график отчетностей сорвешь. Я и обеспокоился - может, чего серьезное.
- Да нет, так, грипп, наверное. Ты зайдешь или как?
- Ну, на полчасика определенно можно. Держи, это тебе, к чаю, - Владимир Николаевич протянул ему сверток. - Торт вафельный, как ты любишь. К чаю.
- Спасибо. Ну проходи уже, холодно же, - Дмитриевич захлопнул за ним дверь и, слегка пошатываясь, ушел на кухню - ставить чайник.
После кружки горячего чая ему стало чуть лучше. Он даже смог поддержать дружескую беседу, как это обычно и бывает с давно знакомыми людьми, часто видящими друг друга, абсолютно бессмысленную. К торту он, конечно, не прикасался, но Володарский, не замечая этого, съел половину. Он уже собрался уходить, как в дверь опять позвонили.
Дмитриевич, тихо матерясь, пошел открывать. За дверью обнаружился сияющий двухметровый красавец явно кавказской внешности. Поборов первое желание захлопнуть дверь, он все же спросил на всякий случай:
- Вам кого?
- Павел Ефимович, если не ошибаюсь? - не снимая с лица фирменную улыбку до ушей, спросил кавказец.
- Да. А вы, извините, кто?
- Очень приятно познакомиться. Мкртчян Ашот Тигранович. - отрапортовал высокий и протянул руку. Ничего не понимающий Дмитриевич пожал ее.
Армянин, окончательно расплывшись в довольной улыбке, вдруг развернулся и сбежал вниз по лестнице с видом хулигана, позвонившего в чужую дверь. Дмитриевич совершенно остолбенел. Машинально он запер дверь и ушел обратно на кухню. Владимир Николаевич спросил, кто это был. «Мкртчян Ашот Тигранович» - ответил Павел Ефимович. Володарский не стал расспрашивать дальше. Минут через десять он ушел.
А Дмитриевич сразу же повалился спать. И приснился Дмитриевичу еще один сон.
И снилось несчастному Дмитриевичу, что он стоит на балкончике. И балкончик это был не такой, как у самого Дмитриевича в квартире, а совсем-совсем другой. У Дмитриевича в квартире балкончик прямоугольный, с железными перилами, во двор выходит (рядом с ним еще яблоня растет - хоть с балкона яблочки рви), а этот полукруглый, из белого мрамора, а уж куда выходит - вообще глянуть страшно. Собственно, никуда не выходит - вверх синее небо, по бокам и спереди синее небо и внизу синее небо. Сзади - стена, балкончик торчит из башни, такой же мраморной и белой.
А прямо перед ним, за перилами, в воздухе давешний крылатый из сна болтается. Абсолютно беззастенчиво. Дмитриевич опешил прямо. А тот ему ручкой машет, что, мол, привет, братец. А Дмитриевичу вдруг обидно стало - что каждый встречный-поперечный очкарик крылатый с ним панибратствует.
- Да кто ты такой вообще! - сердито закричал Дмитриевич.
- Ты мне не тычь, я те не Иван Кузьмич! - неожиданно так же недовольно ответил крылатый и поправил очки. - Еще неизвестно, кто ты сам-то такой!
- То есть как это кто я! - вновь возмутился Дмитриевич. - Кто кому снится, ты мне или я тебе! Представься, или я проснусь.
- Да как ты проснешься-то… - усмехнулся очкастый. - Ну ладно, представлюсь, так и быть. Звать меня Делириум Тременс. Делириум - имя, Тременс - фамилия.
- Иностранец, что ли? - более благосклонно осведомился Дмитриевич.
- Ну как я могу иметь гражданство! - засмеялся Делириум и погладил перо из крыла. - Все под одним небом ходим.
- Ну да… - пробормотал растерявшийся Дмитриевич. По идее, сновидения должны были быть интернациональны.
- Ну, мне пора, - сказал Делириум, глянув на часы (носил он их на правой руке, как потом вспомнил Дмитриевич). - Я еще загляну.
И Дмитриевич проснулся. На дворе уже стояло утро. Около девяти. «Делириум Тременс… Что-то знакомое. Надо же, какая иногда фигня присниться может…» - примерно так думал Дмитриевич, лежа на диване и глядя в потолок, что уже начинало входить в привычку.
Чувствовал себя Павел Ефимович заметно лучше, чем вчера вечером, что, впрочем, неудивительно - к вечеру температура наверняка поднялась бы снова. Так всегда бывает.
Надо было поесть - он уже около полутора суток ничего не ел, а отсутствие температуры даже стимулировало появление чувства голода. Надо было встать и пойти на кухню, а до этого заглянуть в ванную и хотя бы почистить зубы.
Дмитриевич поймал себя на том, что вот уже полчаса думает обо всем об этом, по-прежнему лежа на диване. С глядением в потолок определенно пора кончать, сказал он себе. Встал. Размял затекшие конечности. Доковылял до ванной.
Взглянув в зеркало на свое лицо, покрытое двухдневной щетиной, Павел Ефимович ужаснулся - он выглядел гораздо хуже, чем мог предположить. Из зеркала глядело на него изможденное, исхудавшее, бледное лицо, с глубоко запавшими глазами, у которых появился какой-то нехороший блеск, и свалявшимися, торчащими во все стороны волосами. «Краше в гроб кладут» - подумал Дмитриевич. Он по возможности быстро почистил зубы и ушел на кухню.
В холодильнике царило запустение. Да и откуда там чему-то было взяться? Кто, кроме Дмитриевича мог туда что-нибудь положить? А он, естественно, последнее время туда ничего не клал.
Выручила его пачка макарон, которую он нашел, изрядно порывшись в шкафу - единственный съедобный предмет на всей кухне. Пока варились макароны, он решил продолжить свою утреннюю активность и включил телевизор.
«Спарк - ваш лучший друг!» - возвестил на всю комнату смешной упитанный коротышка в очках. Это могла быть реклама чего угодно - от стирального порошка до телевизора. Волна отвращения накрыла Дмитриевича с головой, и он выключил телевизор, даже не пытаясь переключить его на другой канал.
Сварились макароны, и Павел Ефимович не без удовольствия проглотил всю тарелку. Помыв посуду, он ушел обратно в комнату и лег на диван. Только пролежав около часа, он отдал себе отчет в том, что опять ничего не делает. Это начинало настораживать. Он решительно схватил с полки первую попавшуюся книгу, открыл и начал читать.
Это были «Одесские рассказы» Бабеля, которые он пару раз хотел прочесть, да все не доходили руки. Поначалу даже было интересно. Но уже через пару часов Дмитриевич поймал себя на том, что уже в тридцатый раз проводит глазами по одной и той же строчке, пытаясь самого себя убедить в том, что читает. Температура начала подниматься.
Дмитриевич пошел на кухню и выпил аспирин. Дойдя до дивана, он просто лег и уснул, так как ничего другого уже не хотелось. И, как это водится в дневное время, опять без снов.
Его разбудил телефонный звонок. Звонил Володарский, извинялся, что не смог зайти. Дмитриевич ответил, что, мол, не стоит беспокоиться, он уже через пару дней будет на ногах. Володарский, проявив обычную для старого друга ненаблюдательность, сказал, что он и сам заметил вчера, что у него был почти здоровый вид. Они еще около получаса поразговаривали, и между делом Павел Ефимович поинтересовался, не знает ли его эрудированный друг, кто такой Делириум Тременс. Эрудированный друг не преминул обрадовать Дмитриевича тем, что по-латыни Делириум Тременс - белая горячка. Засим и распрощались.
Дмитриевич потянулся и констатировал про себя, что сегодня ему действительно было получше, чем вчера (хорошо еще вчера в зеркало не смотрел - совсем, наверное, умер бы со страху). Температура весь день была явно ниже (об этом говорил хотя бы тот факт, что за весь день ее ни разу не захотелось померить), и вообще теперь Дмитриевича беспокоили только два явления - странные сны да беспокоящее отсутствие мотивации, преследовавшее его весь день.
С тяжелым сердцем он вновь лег спать, заранее зная, что сон принесет ему очередную встречу с этим «Ангелом безумия». И он был прав.
На этот раз стоял Дмитриевич в центре огромной залы, типа спортивной, а на стенах огромное число булавочных подушечек висело, все булавками так и утыканы. Над головой - люстры хрустальные, под ногами - паркет обычный, дощатый, лесенкой. И, конечно, напротив него Делириум стоит, руку протягивает. Дмитриевич отвернулся и говорит сердито:
- Не буду я тебе руку жать. Знаю я тебя - ты горячка белая.
- Ну да? - расхохотался тот, - Неужели похож? Вообще-то, ангел я Господень. Ну, если в общих чертах. А больше пока и не надо.
- И чего же ты от меня, ангел, хочешь?
- Я вижу - на Земле человек страдает, мается, можно сказать.
- И решил ты, чтобы я еще пуще замаялся.
- Да нет, глупый, помочь я тебе хочу. Вижу, человек ты незаурядный, интересный, ну я и подумал, что ангел из тебя неплохой выйдет.
- Так бы сразу и сказал, - обрадовался даже как-то Дмитриевич. - Смерти моей, значит, хочешь? Так вот, не дождешься! - и показал ему фигу.
- Я тебя торопить не буду, - улыбнулся Делириум, - но в некотором роде с жизнью расстаться тебе придется. Так что знай - умрешь - ангелом заделаешься.
- А не многовато на мне грешков-то? - ехидно спросил Дмитриевич.
- Кто сам без греха, пусть первый бросит в меня камень, - криво усмехнулся ангел. - Безгрешен только сын божий. А ангелов много надо, вот и набирают их в основном из людей, кто поталантливей.
- В любом случае, не дождешься, - ответил Дмитриевич, показал фигу еще раз и проснулся.
Проснулся Павел Ефимович за полдень. Ему было очень плохо. Мало того, что уже с утра была у него температура под сорок, так еще и убедился он, что рассудком тронулся.
Тут же выяснилось, что он очень любит жизнь. Ему были дороги буквально все, от соседей за стеной до Ендовина. Его умиляло все, от жирной вороны на подоконнике до собственных грязных носков на кресле. Он решительным движением схватил телефон, чтобы вызвать врача.
Но трубка замерла в воздухе на полпути от уха. Что он скажет врачу? Что его во сне посещают ангелы? Бред. Врач осмотрит его, постановит грипп и уедет. Кому сейчас нужен сумасшедший, тем более безобидный?
Дмитриевич немного подумал, и понял, что никому. Беседуй ты во сне хоть с самим дьяволом, если ты не кидаешься на людей, никто и пальцем не шевельнет, чтобы оказать тебе помощь. То есть шевельнет за деньги, но такие суммы тратить себе Дмитриевич позволить не мог.
Дело затруднялось тем, что думать было крайне сложно из-за температуры, а если он выпьет аспирин, знал Дмитриевич, он враз уснет. Последнее время аспирин действовал на него как хорошее снотворное.
Оставалось одно - мудрый совет друга. Но все друзья, которые могли дать мудрые советы, были на работе, а беспокоить их на работе из-за собственных снов Павлу Ефимовичу не хотелось. Немного подумав, он понял, что ему вообще не хотелось беспокоить их из-за своих снов.
Он окончательно запутался. И посему решил ничего не предпринимать. Он уже не знал, любит ли жизнь или, напротив, хочет поскорее сдохнуть, верит в бога или в медицину, доверяет ли друзьям или ангелам из снов. И не найдя ничего лучше, вновь взял с полки первую попавшуюся книгу.
«… - Петер Адлер к вашим услугам, геноссе. Я готов выполнить это задание. - Забавно, молодой человек. А вы не боитесь погибнуть? - Никак нет, геноссе. Все солдаты СС становятся на небе ангелами…». Это была книжка про войну. На обороте страницы даже нашлась иллюстрация, которая, видимо изображала говорившего - типичного немецкого солдата, как их рисовали немецкие же художники того времени. До неправдоподобности типичного. Дмитриевич резко захлопнул книгу.
«Ну, если уж эсэсовцев в ангелы берут, то почему бы меня…» - пронеслась в голове шальная мысль. А за ней другая - «О чем думаешь? Совсем с ума сошел?!». Но на самом деле Павел Ефимович не знал, кто более сумасшедший - он или эти люди, которые так панически боятся смерти. Впрочем, Ендовин правильно боится - он зауряден, его не возьмут. Ну ни капли романтизма. И Володарского не возьмут - косолап, толстокож и неуклюж. А уж начальника тем более не возьмут - куда уж ему! А Дмитриевича возьмут. Ему обещали…
Привел его в чувство звонок в дверь. Взгляд на часы - как вечер?! Только что же утро было! Видимо, решил для себя Павел Ефимович, прямо так и заснул. Безо всякого аспирина. Ну что же, кого теперь нелегкая принесла?..
На пороге стоял неизменный Володарский с опущенными долу глазами:
- Я пытался народ собрать, но что-то не заладилось… Но все помнят. Ендовин велел передать особый привет. А я вот зайти…
- Пускай подавится своим приветом! - выкрикнул Дмитриевич и внезапно поразился хрипоте собственного голоса. Все верно - если что-то с горлом, он со вчерашнего дня ни с кем не говорил, так что узнать не мог. Володарский поднял глаза, и выражение крайнего испуга выразилось на его лице:
- О-о-о, да ты, я вижу, совсем плох. Ну, я тогда, пожалуй, пойду.
- Иди! Иди! - слова вырывались из глотки Дмитриевича как воронье карканье. Только теперь он понял, насколько он ненавидит все, что его окружает. Обывателя в нем окончательно прикончила болезнь. - А я не плох! Я завтра же на работу выйду! Вот увидишь! - кричал он вслед быстро бегущему вниз по лестнице Володарскому.
Спать Дмитриевич повалился со счастливой улыбкой. Сон не замедлил прийти.
Они стояли у ворот. Оттенок сказочности и ирреальности исчез - реальный ветер колебал реальные волосы Дмитриевича и Делириума, на огромной клепаной раме медных ворот был различим каждый винтик. В руках Делириума был меч, простой, но благородный:
- Я вижу, ты сделал свой выбор.
- Ты знал это с самого начала.
- Я надеялся. Ты станешь достойным представителем Небесного Воинства.
- Меня смущает одно. Неужели придется быть благим, источать сияние и благоухание, вселять священный трепет? Не того немного я всегда хотел.
- Бог с тобой! Посмотри на меня - разве я источаю что-нибудь? Ангел - прежде всего исполнитель воли божьей, а какими методами - решают сами. Ангелы и демоны, на самом деле, приписаны к одному ведомству. Просто стиль разный.
- И я волен буду выбирать?
- В разумных пределах. Если ты готов, мы заберем тебя завтра.
- Кто мы?
- Я и твоя будущая бригада. В одиночку работают только самые древние и заслуженные ангелы. Я понимаю, конечно, бригадный подряд - не лучшее, что можно придумать, но гарантирую - народ тебе понравится.
- А я ему?
- Они уже видели тебя. В принципе, можно сказать, одобрили.
- Хорошо. Тогда у меня одна просьба: заберите меня вечером. С утра у меня будут дела.
- Понимаю, понимаю - кивнул головой Делириум. - Только приведи себя в порядок. Ты уже четверо суток не брился. А видок у тебя и без того… Неудивительно, что Володарский испугался. Хотя, конечно, его лицо надо было видеть…
Под добродушный смех Делириума Дмитриевич проснулся. Впечатление от сна осталось резким и четким, и на фоне его уже реальность начинала казаться комичным сном.
Встал Дмитриевич весело, одним могучим рывком, после чего весело упал обратно от головокружения. Не привык Дмитриевич вскакивать с постели при температуре под сорок. Встал опять, по стенке добрался до ванной. Из зеркала глянула на Дмитриевича богомерзкая образина, по сравнению с которой то, что он видел два дня назад, показалось эталоном красоты. Богомерзкая образина с божьей помощью была побрита.
Ноги Дмитриевича слушались плохо. По улице шел он, раскачиваясь от малейшего дуновения ветерка, но блаженная улыбка с лица его просто не слезала. Казалось Дмитриевичу, что уже летит он на крыльях неземных карать отступников и еретиков.
Первый, кого встретил он, входя на работу, была старая вахтерша Лукерья Гавриловна, ненавидимая Дмитриевичем (как, впрочем, и всеми его коллегами) лютой ненавистью за ненужный бюрократизм и скверный нрав, а также вечный чаек.
«Куда!» - фальцетом заорала она - «Пропуск!». Дмитриевич, не снимая блаженной улыбки, подшатался к ней, схватил стакан с чаем, стоящий у нее на стойке, и аккуратно вылил ей на голову, после чего прошатался дальше по коридору, более никем не останавливаемый.
Так никем и не останавленный, он дошатался до кабинета директора, куда и ввалился, картинно распахнув дверь. Его непосредственный начальник опешил. «Ну что, тараканище старый, уморил сотрудника и рад, небось!» - прокаркал он, плюхнувшись в кресло для важных гостей. - «А я вот увольняться пришел. По поводу кончины. Все. Финита ля комедия, старый пердун!».
Немая сцена, последовавшая за этим, продолжалась около пары минут, и была прервана появлением Ендовина. Он, как обычно, энергично влетел в кабинет начальника, бухнул на стол кипу бумаг, вытянулся в струнку, и лишь потом позволил себе осмотреться по сторонам и шарахнуться от Дмитриевича. «А ты что здесь развалился, симулянт несчастный!» - как-то само собой вырвалось у него.
Павел Ефимович медленно встал с кресла, очутившись лицом к лицу с Ендовиным, и так же медленно и с расстановкой произнес: «Анатолий Евлампиевич, я давно хотел вам кое-что сказать, и я думаю самое время: вы подхалим, сволочь и хам». С этими словами Дмитриевич ударил Ендовина коленом в пах, а затем с размаху по лицу. Упали оба - Ендовин от боли и неожиданности, а Дмитриевич просто отключился.
Оперативности «Скорой помощи» в то утро оставалось только дивиться. Уже через пять минут в комнату вошла бригада санитаров и водрузила начинающего приходить в себя Дмитриевича на носилки. Он стонал и пытался сопротивляться, но разглядев лицо главного врача замер и приветливо улыбнулся. Из-под белой шапочки медика ему подмигнул Делириум.
Когда его вывезли из здания, Делириум достал шприц и быстро сделал больному один незаметный для других укол. Одним ангелом в Небесном Воинстве стало больше.
